Анатолий Ким. ШИПОВНИК МЁКО

Семнадцати лет Ри Гичена женили. Случилось это в том году, когда он учился в последнем классе городской средней школы. 

Еще раньше он окончил корейскую восьмилетку, где проявил большие способности в математике, и учителя настоятельно советовали родителям мальчика обучать его дальше. Он стал ходить в русскую школу. 

Вскоре отцу его пришлось переехать с семьей в соседний поселок, на новую шахту, и мальчика оставили в семье столяра Цоя, старинного друга отца. 

Этот человек имел большую семью, и старшей из его семерых детей была дочь, которую все звали японским именем Мёко, хотя у нее было и другое, корейское. То была худенькая, с робкими, влажными глазами маленькая девушка, до странности молчаливая и стыдливая. Она никогда не отвечала на вопросы — лишь смущенно улыбалась, потупляя голову. И было просто уму непостижимо, когда выяснилось, что она беременна от мальчика-постояльца. 

Столяр был страшно удручен таким событием. Дни и ночи он вздыхал, переживая позор, несколько раз напивался пьян, не видя для себя никакого выхода. Что будет теперь с мальчиком, у которого такая светлая к наукам голова? — вот над чем мучился старый Цой. Не уберег он талантливое дитя своего друга, не оправдал возложенного на него доверия. 

Когда все обнаружилось и позор этой несносной Мёко уже нельзя было упрятать ни под какую одежду, столяр поехал к своему другу. Уронив голову на грудь, он рассказал, что к чему. Десять раз готов был прибить эту позорную дочь, затрапезную юбку, признался он, да жена не дала, испугалась, как бы эта безголосая не хлопнулась со страху замертво и не выкинула. Он сказал еще, что если друг не простит, то ему остается лишь одно — броситься в старую шахту вниз головой. 

Но, к его удивлению, старик Ри не рассердился — чуть нахмурился вначале, правда, но и только. И даже появилась улыбка на его лице, когда столяр, корчась от стыда, завершал свою покаянную речь. Положив темную от угля руку на руку друга, старый шахтер расхохотался и крикнул жене, чтобы подавала водку. «Дружище Цой, — сказал он, — не само ли небо направило глаза этого негодяя в ту сторону? Не я ли мечтал когда-нибудь породниться с вами настолько, чтобы у нас были общие внуки? И вы, отец Мёко, что вы имеете против в этом деле?» — «Да ничего я не имею против, — отвечал столяр, несколько оживая, — но как же теперь быть с учебой мальчика, — спрашивал он, — с его знаменитой на весь город учебой?» — «А никак, — отвечал весело Ри. — Этому сопляку, знать, другая учеба пришлась по душе, вот пусть теперь и учится себе на здоровье — заводить дом, растить детей. Каждый человек все равно узнает все, что ему нужно, чтобы прожить жизнь, — говорил шахтер, — так незачем беспокоиться о каких-то особенных науках. Работать как мужчина, да зарабатывать как мужчина, да кормить детей, которых рожает тебе жена, — это ли не главная наука, дружище Цой!» — кричал захмелевший шахтер и сердечно тряс руку друга. 
Но столяр Цой, человек проницательный и чуткий, не верил словам друга, зная хорошо, как тот гордится сыном и как любит мечтать. «Этот великий человек будет петь песенки и веселиться, чтобы только не заплакать на глазах у других, — сокрушенно думал столяр. — Горе мне…» 

Молодым срочно справили свадьбу, и в тот день, когда одноклассники Гичена получали в школе аттестат зрелости, сам он отрабатывал смену на шахте. Поступил он такелажником, и когда Мёко родила, шахтоуправление выделило ему комнатку в барачном доме. 

У маленькой Мёко сын родился тяжелый, четырехкилограммовый. Родила она без единого стона, серьезно и кротко перенося боль и кровь своего перевоплощения — чудесного перевоплощения, когда она, всего лишь одинокая цапля, летящая над беспредельностью мира, вдруг на лету распалась на два разных существа. Акушерки и сестры удивлялись, что эта маленькая кореянка не кричит при таких трудных родах, — они даже прозевали самое начало, введенные в заблуждение ее молчанием. 

Это произошло летней порой, когда длинный зеленый остров Сахалин плывет сквозь жару и туманы, когда на рынке всего вдоволь, — мы радовались за Мёко. Ри Гичен, в белой рубахе с закатанными рукавами, озабоченный и серьезный, расхаживал неподалеку от больницы по деревянному тротуару. 

Затем прошел год, полный забот и трудностей той науки, о которой говорил старый шахтер своему другу столяру. Ребенок часто болел, Мёко не спала ночей, а днем, когда сын спокойно спал, часами просиживала неподвижно над ним, в удивлении перед его красотой и совершенством. 

Гичен поступил в вечернюю школу и через год окончил ее. Это был широкоплечий, сильный парень, весьма молчаливый, как бы раз и навсегда нахмурившийся от какой-то суровой мысли. Водки он не пил, в разных веселых компаниях не участвовал, за что его и недолюбливали, считая слишком гордым. К сыну он почти не подходил, вечно занятый своими книгами, да и необходимости в этом не было — возле ребенка всегда была мать. 

Прошло еще два года. На шахте случилась авария, насмерть придавило отца Гичена. Веселая душа старого шахтера навсегда покинула обжитые места и, оставив всех позади, ринулась куда-то прочь, мы не знаем куда. Старшая, замужняя сестра Гичена хотела взять к себе осиротевшую мать, но та пожелала жить у сына. Ей хотелось быть возле сына-мужчины, хотя он ничем не походил на своего отца. 

Гичен упорно продолжал корпеть над книгами, хотя школу давно окончил. Придя домой с работы, просиживал все вечера в углу за низеньким столиком, что-то решая, с карандашом в руке. И однажды в ночь раннего лета, когда можно было уже спать при открытых окнах, старая женщина услыхала во тьме такой разговор. 

Голос невестки произносил: 

— Ты поезжай учиться, а я одна с Ешкой побуду. 

Голос сына отвечал: 

— Замолчи. Кто будет кормить Ешку и маму? 

Голос невестки: 

— Я буду кормить. Пойду работать в зверосовхоз. Ешка будет сидеть дома с мамой, ничего. А ты поезжай… 

— Замолчи! — перебил ее голос сына. — Я хочу спать. 

И старуха, глядя на луну, повисшую в распахнутом окне, беззвучно заплакала, предчувствуя новую разлуку. И ей казалось, что это ее старик, озорник старик, с неба строит ей рожицы, уйдя так далеко от земли. Рядом дышал теплый, сонный внук. 

В середине лета Ри Гичен рассчитался с шахты и уехал на материк — поступать в высшее учебное заведение. 

Долго от него не было известий, потом пришло письмо, в котором он сообщал, что поступил в МГУ, столичный университет. 

Он писал, что живется ему хорошо, поселили его в общежитии в белом городке для студентов на Ленинских горах, рядом с университетом. Сам же университет настолько огромен, что порой кажется каким-то видением, в особенности при пасмурной погоде: бегущие по небу тучи цепляются за верхушку этого здания — огромные серые тучи, на которые мы смотрим с земли, запрокинув к небу лицо… 

Еще он писал, что жить можно, почти не выходя из студенческого городка: тут тебе и столовые, и магазины, и прачечные, где постирать. И это очень удобно, потому что не нужно зря тратить время, которое дорого для учебы. Прокормиться на стипендию вполне можно, но на одежду не хватит: студент столичного университета должен хорошо одеваться, потому что здесь учится много иностранцев из разных дружественных стран и нехорошо перед ними срамиться. Обучаются они разным наукам, но самой сложной, самой великой из всех наук является ядерная физика. 
Дорога от Москвы до Сахалина и обратно обходится в триста рублей. Дорога от шахтерского городка до зверосовхоза ничего не стоит, если не садиться в тряский автобус и пройти весь путь пешком — каких-нибудь три километра. Летней порой Мёко так и делала, и если в пути ее настигал дождь, она вставала под лист гигантского придорожного лопуха и терпеливо пережидала непогоду. Спешить домой после работы особенной причины не было, потому что сын уже подрос и не нуждался в ее присутствии рядом, ему достаточно было и одной бабушки. Ужин давно готов, ждет на столе — немудрящая еда для двух одиноких женщин. Писем от мужа нет. Он писал два-три письма в год. В летние каникулы он всегда устраивался куда-нибудь на работу, чтобы хоть немного облегчить жизнь жене и сестре, которые высылали ему деньги. Мёко знала своего мужа, знала затаенную несокрушимую его гордость, и ей тяжело было думать, как он, должно быть, страдает, видя себя одетым хуже других. Того, что она зарабатывала в зверосовхозе, ухаживая за норками, было все же недостаточно, — ей приходилось делить получку на две неравные части и большую относить на почту. 

Шли годы, которые очень длинны в тишине безвестной окраины и гораздо короче в шумной столице. Ри Гичен, уже студент последнего курса университета, укладывал в своей комнате чемодан, собираясь отбыть в Дубну, на преддипломную практику. Вошел болгарин Николка, друг Гичена: 

— Эй, Гичи, тебе письмо! 

Навсегда Ри Гичен запомнил тот миг, когда, сидя на стуле перед кроватью и обернувшись назад, брал он у товарища письмо. Болгарин Николка был в красных спортивных штанах, на загорелой стройной шее его висела золотая цепочка, на руке, которой он протягивал письмо, сверкало толстое кольцо с камнем агатом. Эта великолепная смуглая рука протягивала конверт с какими-то голубыми цветочками, помятое письмецо, перепачканное клеем. То ли от вопиющего несоответствия красивой, изящной руки и этого письма, то ли от предчувствия, в которое Гичен никогда раньше не верил, в душе его ворохнулось что-то неприятное. 

Писала сестра: «Уважаемый, единственный братец! Сообщаю вам печальную весть. Ваша жена была неосторожна на работе, и ее укусила норка. Никому она не сказала об этом, побоявшись, что ее заставят ходить в больницу. И вот теперь Мёко тяжело больна, потому что зверь, укусивший ее, оказался нечистым. Ее увезли в больницу, а я два раза в неделю приезжаю к вам в дом и наведываюсь к матушке и ребенку. Поэтому вам в последний раз было выслано мало денег, уж я расстаралась, как могла, да что толку. Простите, братец, и не обижайтесь на нас. Неужели же Мёко не выздоровеет?» 

Ри Гичен коротко отписал сестре, сообщил, какое важное дело ему предстоит, велел передать жене, чтобы лечилась как следует, и уехал в Дубну. Там ему поручили ответственную работу, и он забыл обо всем, кроме дела. 

А в это время жена его Мёко умерла. Зеленый, туманный Сахалин принял к себе навсегда еще одну душу. 

Родные, посовещавшись, решили не вызывать занятого человека и сами похоронили ее. Отец Мёко выкопал из прибрежной дюны куст шиповника и пересадил к изголовью свежей могилы. 

Получив новое письмо от сестры, в котором она сообщала о кончине Мёко, Гичен провел несколько бессонных ночей. Ему все чудился предсмертный вопль жены: сестра написала, что к своему концу Мёко вдруг ощутила в себе душу зверя, который укусил ее, и стала верещать, как норка. 

Никому Гичен не рассказал о своем несчастье, порученное задание он к сроку выполнил, и его расчеты были признаны блестящими. Его хвалили, ему было обещано распределение в физический центр. Друзья удивлялись его сдержанности и, воздавая ему должное, толковали о силе его невозмутимого восточного характера… А он, принимая молча все эти знаки внимания и любви к себе, испытывал в душе мучительный стыд. Тяжело переживая смерть бедной жены, он не спал по ночам, представлял ее страшный, звериный вопль. Но его также не покидало постоянное, бессовестное, неотвязное чувство тайного облегчения — чувство, что свершилось нечто закономерное. Будто решено наконец уравнение, давно и потаенно мучившее его. И, понимая всю неприглядность и темную природу этого чувства, он ничего не мог с собой поделать, как не мог плакать и найти успокоение. 

Куст дикой розы принялся на новой месте и с тех пор каждый год к разгару лета устилал низенький дерновый холмик лиловыми нежными лепестками. 

Слава упорству и стойкости человечьей воли, слава братству людей, готовых бескорыстно одарять друг друга сокровищами знаний, прекраснее которых ничего нет на свете, — такие примерно мысли располагались в душе Ри Гичена, когда он по окончании университета, имея при себе верные документы, доказательства своего успеха, летел на сверхзвуковом лайнере через всю страну к востоку, в сторону далекого Сахалина. В душе его гремела торжественная медь, он мог теперь и погордиться собой. Ему мысленно представлялся весь пройденный путь, и он находил свою судьбу достойной удивления. За иллюминатором, внизу, сквозь чудовищный провал синевы видна была зеленая земля, вся в каких-то геометрически правильных заплатах — следах деятельности человека. Над землею паслись нежные барашки кучевых облаков, те самые облака, на которые мы смотрим с земли, запрокинув к небу лицо… И Ри Гичен летел над этой землей, по небу необозримой страны, храня в себе невыразимую благодарность к хозяевам этой страны, к людям-труженикам, которые дали ему все, о чем он только мечтал. Как человек чести, сын благородного шахтера, он готов был всей дальнейшей жизнью оплачивать тот роскошный долг, который ему предоставили. Он желал немедленно приступить к оплате долга, трудясь на ниве ядерной науки, но вначале нужно было навестить родных и забрать к себе старую мать и сына-сироту. 

После многих лет отсутствия он явился в родной городишко уже совсем другим человеком, — мать и старшая сестра оробели перед ним, — рослым, красивым мужчиной с твердым, уверенным взглядом. Постаревшая сестра испытала теперь гордость, что оказывала помощь такому человеку. А восьмилетний сын испугался отца и отпрыгнул в сторону, исподлобья поглядывая на него сверкающими глазенками и строптиво шмыгая носом. 

Пришел столяр Цой, сильно сдавший за эти годы. Разговаривая неторопливо о том о сем, он вдруг не выдержал, отвернулся в сторону и, прижав рукав праздничного пиджака к глазам, заплакал. Он вспомнил, что чуть не загубил жизнь этого великого человека. «Не было вам счастья, что породнились с моей жалкой семьей, нет, не принесла вам Мёко счастья», — плакал старик. «Оставьте это, отец, — строго возразил ему Ри Гичен. — Если бы не Мёко, вряд ли мне удалось бы выучиться…» И старик был бесконечно благодарен зятю за эти слова, хотя и ясно было, что они сказаны ради доброй минуты. 

Целый день в дом шли гости — родня, соседи, бывшие его товарищи по школе, теперь отцы многодетных семей. Всем хотелось увидеть человека из Москвы, первого выходца из нашего городка, которому выпала судьба учиться в столичном университете и стать атомным физиком или кем там… 

А поздно вечером, когда последние из гостей разошлись по домам, мать уложила внука и приготовила сыну постель в углу комнаты, на старенькой пружинной кровати, о существовании которой Ри Гичен давно уже успел позабыть. Но, подойдя к ней, он вспомнил все, и теснота низкой, убогой комнатенки, целый день невольно угнетавшая его, разомкнулась вокруг, и он в один миг вновь пережил все счастье и несчастье тех далеких ночей, когда он с мучительной страстью любил свою бедную жену. И после готов был ее возненавидеть, эту губительную для себя любовь. Он вспомнил легкую занавесь тьмы над горящим лицом, робкое, теплое дыхание Мёко, дрожавшее от полноты безмолвного, покорного счастья. 

Раздевшись, Ри Гичен улегся в постель и потушил свет настольной лампы, при которой когда-то самостоятельно разбирал начала высшей математики. 

Но в эту ночь ему не суждено было уснуть. 

Каким-то особенным запахом, горьким и пронзительным, вдруг повеяло на него, и этот запах не давал ему покоя. Он ворочался, принюхивался к постели, зажигал настольную лампу и, сидя на кровати, оглядывался вокруг, пытаясь определить, откуда же запах. 

И тут за спинкой кровати увидел он висевшую на гвозде кофточку жены. То была заношенная, бесцветно-серая от частой стирки, крошечная кофточка без пуговиц, рукава все еще были слегка подвернуты. 

Он снял с гвоздя эту жалкую кофточку и, закрыв глаза, долго держал ее перед собою… Так вот что остается после человека в мире физических тел. Высокие монументы на площадях, слава полководцев и вождей, великая формула Эйнштейна… И горький запах человеческой неутоленности, безвестно витающий над прахом долин… Только глупец может отделить гремящее торжество вечных дел от тихой погибельности безвестных душ, единое от частного. Ничто от Всего, Человека от Человечества. Но почему так горек запах?.. Но ведь была же Мёко, была! А теперь пропусти сквозь пальцы хоть все вещество Вселенной горсть за горстью — нет ее! 

Ри Гичену хотелось сейчас заплакать, мучительно хотелось, но этого ему, счастливцу на этой земле, не было дано. Он бросил кофточку на кровать и, поднявшись, вновь оделся. 
Рано утром — рассвет еще чуть просветлил небо над крышами — старуха, мать Гичена, перебудила всех соседей. Таща за руку хныкавшего, зевавшего внука, она бегала от дома к дому, стучала в окна и всем рассказывала об исчезновении сына. Ночью старухе почудилось, что сын разговаривает с умершей невесткой, голос ее поманил с улицы: «Гичен, идите сюда!», на что сын ответил: «Иду!» И вот наутро постель его оказалась пуста. 

Его нашли на берегу моря, возле старых барж. Весь мокрый, в налипшем песке, он лежал лицом вниз под боком дырявого кунгаса. Когда его растолкали, он не мог объяснить, каким образом очутился на этом месте. 

Через неделю Ри Гичен с матерью и сыном уехал из города на материк, — должно быть, навсегда. 

А вскоре настал день поминовения, и в полночь в доме столяра Цоя собрались мы все, любившие Мёко; на столик выставили поминальную табличку. Утром старый столяр и сестра Гичена пошли на кладбище — просить прощения у Мёко и помолиться перед ее могилой о счастье всех живущих. 

На кусте шиповника Мёко, посаженном ее отцом, ягоды налились звонкой огненной краснотой, и маленькая птичка, весело потряхивая хвостом, сидела на колючей ветке, щипала сладкую ягоду. 

Источник: паблик Russian Koreans - Корейцы СНГ - 고려사람
https://vk.com/koryosaram